Он уже взнуздывал свою кобылу, когда вдруг слабый, но все такой же властный голос остановил его.
– Мы поедем вдвоем!
Он обернулся. Барон смотрел на него, и во взгляде его была ненависть. Он был уверен, что Ринальдо собирался бросить его!
Менестрель вернулся к раненому. Должно быть, страх остаться одному вернул его к жизни. На бледных щеках играл румянец, глаза лихорадочно блестели.
– Мы поедем вдвоем, – повторил он упрямо. Дорога до амилийского леса заняла у них вечность. Но Амальрик ни разу не пожаловался, не застонал.
Когда бы Ринальдо не обернулся к нему, он видел лишь мертвенно бледное лицо, упрямо стиснутые губы и глаза, горящие яростью.
Менестрель не осмеливался даже подать голос…
Но вот лес, что, казалось, последние два поворота клепсидры не приближался, но, напротив, ускользал от них, точно заколдованный неведомым чародеем, наконец приблизился, надвинулся на путников, грозный и неприветливый, во всей своей сумрачной красе. Они въехали под тенистые своды.
Теперь Амальрик поехал впереди. Маленький менестрель не мог понять, как удается ему находить дорогу в этой чащобе, среди бурелома и непроходимых зарослей, где каждое дерево казалось похожим на соседнее, тропинки путались, точно кружево, и каждый шаг словно возвращал их на то же самое место, откуда они начали путь. Он сперва пытался запомнить, как они едут, сориентироваться в лесной пуще – но вскоре осознал всю тщетность этих стараний.
Как вдруг что-то блеснуло впереди, точно серебро, и лесное озеро открылось их восхищенным взорам.
Ринальдо хотел спешиться и напоить коней, но Амальрик остановил его.
– Это еще не конец дороги. За нами должны прийти. Менестрель со вздохом повиновался. Необъяснимый страх удержал его от расспросов.
Они ждали долго, и барон начал подавать признаки тревоги – впервые за все время, что поэт знал его.
– Что-то случилось, – услышал Ринальдо его бормотание. – Она должна была выйти к нам.
Внезапно он застыл в седле, точно прислушиваясь к чему-то. Затем вытянул вперед руку, делая какие-то пассы. И вдруг воскликнул:
– Митра! Она убрала защиту! Но что же могло случиться?
Менестрель с изумлением посмотрел на своего спутника. Должно быть, у немедийца вновь начался бред. Путешествие в седле отняло у него последние силы… Но барон в этот миг не был похож ни на больного, ни на безумца. Взгляд его был ясен, а речь тверда, только он казался возбужден сильнее обыкновения.
Внезапно он сделал менестрелю знак и направил коня в обход озера. Ринальдо последовал за ним.
Теперь немедиец ехал куда медленнее, выбирая дорогу и тщательно осматриваясь по сторонам, точно он никогда прежде не бывал в этой части леса – что было нелепо, если верить его словам, что они ехали к женщине, хорошо ему знакомой. И Ринальдо наконец решился спросить:
– Месьор, простите мое любопытство, но кто такая эта Марна?
Он не мог поверить, чтобы у могущественного немедийского нобиля не нашлось иных союзников, кроме загадочной лесной отшельницы. Когда барон говорил о том, что она единственная способна помочь им, воображение поэта создало образ таинственной возлюбленной, горделивой, прекрасной и могущественной. Грешным делом, он даже принялся слагать стансы в ее честь… Но невозможно было посвящать стихи старухе, которая только и может жить в столь странном месте.
Барон долго не отвечал на его вопрос.
– Ты скоро все узнаешь сам, – произнес он наконец с трудом, и Ринальдо понял, что даже столь малое усилие потребовало От него напряжения. Лишь нечеловеческая воля удерживала барона в сознании.
Вот почему, как никакому дворцу, обрадовался он, когда наконец узрел впереди на поляне крохотную покосившуюся избушку без окон. Он готов был, подстегнув коня, устремиться вперед – но что-то удержало его.
Менестрель вопросительно взглянул на Амальрика. Тот был бледен, как мел, пот ручьями стекал по лицу, и в глазах застыло отчаяние.
– Все пропало, – прошептал Амальрик. – Ее здесь нет!
Силы оставили его. Голова безвольно поникла. И Ринальдо ничего не оставалось, как взять бразды правления в свои руки.
Он не знал, кто такая эта Марна, чье отсутствие так поразило барона, но полагал, что она не обидится, если в ее отсутствие они воспользуются гостеприимством ее жилища.
Он помог барону спешиться – тот буквально сполз с седла – и отволок его на себе в избушку. Внутри было чисто и сухо. Постелью служила охапка сухой травы, куда Ринальдо и уложил раненого. Большой сундук в углу сразу привлек его внимание – но он не осмелился пока заглянуть внутрь.
Амальрик просил его нагреть воды, и Ринальдо, как заботливая нянька, исполнил его волю. Однако, когда он вознамерился осмотреть рану, уже ощущая в душе призвание лекаря – ибо кто, как не он, в конце концов, спас барона там, у реки, кто с таким несравненным мужеством… барон неожиданно отослал его прочь.
И слова его прозвучали резко и непочтительно, точно он обращался к слуге, а не к одному из величайших пиитов Аквилонии.
– Ступай прочь и закрой дверь. И не смей подходить к дому, пока я не позову тебя!
Надувшись, Ринальдо вышел, не сказав ни слова. Закутавшись в плащ, он всю ночь просидел у костра, заливая свои горести вином, оставшимся в одном из бутылей, что прикупил он у стражников, пока дожидался барона.
Обида на людскую несправедливость захлестывала его.
Кто, как не он, спас барону жизнь! Кто тащил его на себе всю дорогу! Кто отдавал ему последнее! А теперь тот обращается с ним, как с собакой. Как с последней, презренной собакой…
Захмелев, он заснул у костра и проснулся под утро, весть дрожа от лютого холода.
С земли тянуло сыростью. Лунный свет погребальным саваном окутывал черные мертвые деревья. Сова ухала вдалеке, точно кликала беду. И странные звуки доносились из покосившегося домика на краю поляны.
Превозмогая любопытство, менестрель на цыпочках приблизился.
Неразборчивое бормотание, стоны, вздохи… Похоже, барон вновь бредит.
Мстительной радостью наполнилось сердце поэта. Умрет – ну и пусть. Сам виноват! Он, Ринальдо, не подаст этому неблагодарному ни глотка воды!
Однако когда из-за двери его окликнули, менестрель суетливо поспешил на зов. Что ни говори, а барон оставался его покровителем…
Переступив порог, он замер в нерешительности. Амальрик сделал ему знак приблизиться.
В лунном свете, проникавшем в дом через дверной проем, лицо барона казалось особенно бледным и осунувшимся, точно маска смерти уже сковала его черты, и менестрель едва удержался, чтобы не сделать знак, отвращающий зло. Но глаза на застывшем лице жили отдельной жизнью, и взгляд их в предрассветном сумраке казался особенно пронзительным.
